Особенности космологического содержания эпизода бессонницы в романе Дж. Метэма «Аморий и Клеопа» (XV в.)

Уже более века английское литературоведение числит XV столетие временем «бесплодным», как хлестко, но не весьма справедливо выразился в 1913 году Уильям Генри Хадсон

Одним из подобных недооцененных памятников является роман Джона Метэма «Аморий и Клеопа» (“Amoryus and Cleopes”). Он был создан в 1449-м г., вскоре после смерти «чосерианца» Лидгейта. Указания на оба исторических факта даны в конце текста Метэма: в стихах 2176-77 присутствует косвенная датировка (“I endytyd this story // Floryschyng the sevyn and twenty yere of the sext Kyng Henry” – «Я закончил эту историю // К исходу двадцати семи лет правления короля Генриха VI»), а после восхваления Чосера и Лидгейта как своих творческих ориентиров двадцатипятилетний поэт в стихе упомянул о смерти обоих (“But nowe thei bothe be pasyd…” – «А теперь они оба упокоились…»), что особенно важно в случае Джона Лидгейта, так как, по-видимому, сделанное Метэмом уточнение – единственное известное свидетельство (ведь смерть Лидгейта, не зная, что следовало бы обратить внимание этот стих Метэма, нередко датируют приблизительно: «около 1450 года» и т.п.).

Спустя три года после обвинения Хадсоном писателей XV века в «бесплодности» вышло из печати подготовленное Хардином Крэйгом издание всех сохранившихся сочинений Метэма

Чтобы указать на то, в чем же оригинальность этого образца широко распространенного в позднесредневековой Англии стихотворного рыцарского романа, следует предварительно дать краткую справку об авторе литературного памятника и об адресатах текста (как и содержащей его рукописи в целом).

В издании Крэйга рядом с романом оказался «научный» трактат «Физиогномика», который подписан так: “Jon Metham, scolere off Cambryg” («Джон Метэм, ученый из Кембриджа»). А в другом прозаическом опусе, «научном» руководстве по хиромантии, Метэм обозначил себя «простым ученым философом». Но именно роман, о чем будет сказано ниже, показывает, что его создатель действительно ученый человек, стремящийся старательно проецировать в свой художественный текст различные сведения из естественных наук, космологии, мифологии, а также истории.

Покровителем Джона Метэма являлся Майлз Стэплтон, оба были потомками знатных семей, связанных с Йоркширом, а к моменту написания романа, а именно в 1440-х годах, сэр Майлз был заметной фигурой, в частности, находился на должности верховного шерифа графств Саффолк и Норфолк. И Метэм указал в тексте романа, что свои художественные творения, включая и данное, он адресует сэру Майлзу и его жене (ст. 2146). Леди Кэтрин происходила из известного семейства Де ла Поль. Её дед, Майкл Де ла Поль, был вторым графом Саффолка и многодетным отцом. Его сын Уильям, дядя Кэтрин, после смерти старшего брата в битве при Азенкуре унаследовал титул графа, а затем, когда оказался в фаворитах у Генриха VI, стал первым герцогом саффолкским; стоит также добавить, что его женой была Алиса Чосер, внучка прославленного поэта. Дочь графа Майкла (тётушку леди Стэплтон) также звали Кэтрин, она была настоятельницей в аббатстве Баркинг под Лондоном; к важным фактам биографии последней относится то, что она воспитала двух старших сыновей Овейна Тюдора и Катерины Валуа.

Из сказанного следует, что семейство Де ла Полей было теснейшим образом связано с королевским двором, а опосредованно – и со знаменитыми поэтами. Не удивляет, что Метэм буквально вслед за указанием на семью своих покровителей Стэплтонов поместил похвалы Чосеру и Лидгейту: кроме того, что он действительно восхищался умением первого рифмовать и риторическими способностями второго, он мог ввести в текст романа упоминание о них по той причине, что Де ла Поли (в лице герцога Уильяма) породнились с семьёй Чосера, а Лидгейт был родом из одноименного городка в графстве Саффолк. А главное – то, что Де ла Поли были весьма образованными феодалами.

В XV веке, как известно, заметно меняется функция существования рукописей: если в предыдущие века рукописи были необходимы прежде всего менестрелям и составом произведений отражали литературные вкусы того местного общества «потребителей» историй в конкретном графстве, которых занимал своими рассказами менестрель-исполнитель, то теперь создатели рукописей начали ориентироваться на вкусы отдельных богатых читателей, среди которых в моду входило такие рукописи собирать (речь идет, разумеется, не только об иллюминированных манускриптах). И рукопись, которая сегодня известна как Princeton University Library, MS Garrett 141, отличается от большинства других, относящихся к тому же веку, тем, что все тексты Джона Метэма в ней выполнены одной и той же рукой, так что уместно предположение, что это сам молодой писатель, ориентируясь на вкусы покровителей, создал им в дар своеобразное собрание собственных сочинений. С другой стороны, очевидно и стремление поэта показать себя перед ними настоящим ученым мужем. Это стремление побудило Метэма спроецировать в свой романный текст разнообразные мотивы известных сочинений – как художественных, так и научных.

Самая очевидная и яркая проекция – использование в завершающей части романа двух сцен из трагической истории Пирама и Фисбы, кратко представленной в Четвёртой книге «Метаморфоз» Овидия (эта краткость первоисточника заметна в сопоставлении с объемом рыцарского романа, который приблизительно в двадцать раз больше – 112 гексаметрических строк против 2.222 стихов), впрочем, такое использование, при котором сцены были не просто заимствованы, а пересозданы, с детализацией и привнесенными элементами психологизма; а трансформированный сюжетный материал популярного в Средние века античного автора оказался перелицованным настолько, что прежде трагическая кульминация двойной гибели влюбленных теперь разрешалась счастливым финалом в виде воскрешения и брака. Также в новом сюжете присутствуют известные мотивы средневековой словесности, нередко столь же кардинально измененные

Такое смешение научного и художественного материалов было ново для жанровой формы английского рыцарского романа в целом. Тем важнее проследить, на какие именно известные образцы каждого научного жанра ориентировался писатель, и определить, точно ли он переносил сведения из освоенных трудов авторитетных ученых, или вольно интерпретировал почерпнутые сведения.

В данной статье мы обратимся к отдельному короткому эпизоду – сцене бессонницы Паламедона, отца героя романа. В этом эпизоде (стихи 246-325) поэт декларирует изложение «астрономических», по его словам, сведений, которые оглашает упомянутый персонаж. В романе есть ещё один большой фрагмент текста, связанный с астрономией, но он представляет собственно авторское описание, в основном посвященное «экфрасису созвездий». А в сцене бессонницы читателей поджидают разнообразные сведения, относимые к азам космологии. В целом, всё, что имело отношение к небу, оказывалось предметом науки более высокой, нежели остальные. Отсюда некоторый снобизм Метэма, уже в первых строках эпизода от лица повествователя противопоставляющего себя неученой толпе (здесь и далее представлен оригинальный текст по изданию С. Пейджа, сопровождаемый точным прозаическим переводом и – в круглых скобках – поэтическим переводом автора данной статьи):

And nowe my autour I muste folow in astronomy,

The qwyche dymme ys to onlernyd folk, I trowe verily.

Ст. 246-247: И теперь вслед за моим автором я должен перейти к астрономии, // Которая, я в том уверен, темна для неученого люда.

(Ст. 246-247: Но астрономией я должен вас занять, // Чьих неучам азов, поверьте, не понять).

Такая позиция была обусловлена тем, что астрономия основывалась в числе прочего и на геометрии, на математических расчетах. В целом, слово «астрономия» в Средние века скрывало многозначность. Недаром Стивен Маккласки, автор монографии «Астрономии и культуры в раннесредневековой Европе», ее заглавие начал со словоформы со множественным числом: три раздела его книги посвящены соответственно 1) солярным и лунарным традициям древности с мифологизацией небесных явлений; 2) христианским традициям астрономических подсчетов определения точного времени Пасхи для каждого года – подсчетов, известных как computus; 3) идущей из Античности традиционной геометрической астрономии, занимающейся расчетами траекторий движения звезд и планет (эталонным образцом данного вида астрономии был «Альмагест» Клавдия Птолемея, пожалуй, наиболее влиятельная книга для средневековых ученых, богатая математическими таблицами)

Кроме того, средневековье, как известно, было очаровано аллегорией как приемом. Неудивительно, что вид неба в целом был живописной аллегорией античных мифов. Но, с другой стороны, он же аллегорически соотносился не только с абстрактными сюжетами далекого прошлого, но и с конкретными человеческими судьбами времени настоящего. Это второе соотношение сказалось на известных представлениях о том, что «звёзды управляют судьбами». Подобные стереотипы транслировались даже ведущими авторами (вспомним «Рассказ Законника» из «Кентерберийских рассказов» Чосера: прославленный поэт не единожды по ходу движения сюжета напоминает читателям о связи звёзд и судеб героев). Здесь уместно вспомнить, что в рукописи Метэма его роман помещен между трактатами по хиромантии и физиогномике. И в той, и в другой «науках» отдельные термины служили апелляцией к астрономии.

Так, из Античности пришла традиция изображать геоцентрическую систему (вспомним градуально удаленные от Земли небеса в «Раю» Данте). Упрощая (и, возможно, огрубляя) идею расположения планет вокруг Земли, положенную в основу этой системы, её можно представить так: допустим, планеты плывут кругом Земли с одинаковой скоростью, мы же с Земли замечаем, что Луна намного быстрее оборачивается, чем Венера, а Сатурн – медленнее всех. Это означает разную удаленность планет от земной поверхности. Поскольку Луна – самая «быстрая», то окружность, по которой она движется, – с самым маленьким радиусом, Сатурн же, напротив, движется по окружности с самым большим радиусом. К наблюдениям за планетами древние подверстывали мифологические объяснения. В частности, Цицерон в трактате «О природе богов» объяснял наблюдаемое землянами медленное движение Сатурна так: «А Сатурном назвали его от того, что он насыщается (saturaretur) годами. <…> Сатурн был закован Юпитером, чтобы время не бежало слишком быстро; чтобы умерить его течение, на него были наложены звездные узы» (II, XXV)

Эти представления дошли и до средневековой Англии. Роберт Глостерский перечислил традиционные разноудаленные сферы (т.е. орбиты планет) в своей «Метризованной хронике» (ст. 2437-38), от самой дальней (ее называли «высокой») до самой близкой («низкой»): “Saturnus ‧ & Iubiter ‧ Mars & þe sonne ywis ‧ Venus ‧ & Mercurius ‧ þe Mone lowest is” («Сатурн и Юпитер, Марс и также Солнце, Венера и Меркурий, нижайшая Луна»)

И сам Метэм в трактате “Palmistry” («Хиромантия»), кажется, не имеющем ничего общего с астрономией, всё-таки воплощает упомянутые представления, походя связывая с Сатурном, Меркурием, Венерой, Юпитером и Марсом пять пальцев руки: “And to yche off this fyngyrrys ther ys a planete longyng: Saturne longyth to lengest fynger…” («И каждый из этих пальцев имеет принадлежащую ему планету: Сатурн принадлежит наиболее длинному пальцу…»). Понятно, что такое соответствие определено тем, что Сатурн – «высокий»

But now I returne to Palamedon, the qwyche lay in rest,

Abydyng sum tokyn qwan Aurora schuld sprynge.

And as he lay wakyn, he herd a ruschyng of a chest,

For qwyche noyse he wythowte taryinge

Styrt up to wyte yf ony creature were styryng.

"Ho goth ther?" quod he; and aftyr stylle he stode for to here

Yf ony servaunt had walkyd ther nere.

And to the mortere of wax he yed to aspye the wast

To wete yf tyme were fore to ryse,

To knowe allso how fer the nyght was past.

And as he the brennyng of the mortere gan devyse,

The nyght chauntour, the cok, hys fyrst salme dyd appryse

"A!" thought he, "this sygnyfyith mydnyght.

The cok none ere crwe; yt wul be long or yt be daylyght."

Ст. 248-261: Но сейчас я возвращаюсь к Паламедону, который прилег отдохнуть, // Ожидая некоего знака, <который> прольет Аврора. // И в то время, как он, проснувшись, лежал, он услышал шум, // Из-за которого он без промедленья // Вскочил, чтобы обороняться, если кто-то крался. // «Кто там?» – спросил он и стал вслушиваться в тишину, // Не прошел ли мимо какой-нибудь слуга.

И к чаше со свечой он подошел проверить, сильно ли // Она прогорела и не время ли вставать, // А также узнать, минула ли ночь. // И только он начал тушить фитиль свечи, // Как ночной певец, петух, пропел свой первый псалом. // «А-а, – подумал он, – Это обозначает полночь. // Петух больше не поет, <значит> ещё долго до дневного света».

(Ст. 248-261: К Паламедону я вернуться поспешу, // Что в дрёме ждал, когда Аврора явит знак. // Но нега ночи прочь, едва раздался шум // Столь подозрительный, что мнилось, крался враг. // И для защиты он вскочил, вскричав: «Итак, // Кто ходит там?» – и стал шагов пытаться звук // Поймать, не промелькнёт ли мимо кто из слуг…

И к чаше со свечой он двинулся узнать, // Не слишком ли фитиль у оной прогорел: // Коли ночь минула, то время и вставать. // Но только притушить он пламя захотел, // Как первый свой псалом ночной певец пропел. // То петел был. «Сие, – подумалось ему, – // Знак полночи, и свет не скоро сменит тьму»).

Поэту было необходимо изложить занимавшие его астрономические сведения, и он нашел способ мотивировать их использование. Для этого он ввёл в сюжет бессонницу Паламедона, притом и сама бессонница, и обращение страдающего от нее персонажа к рассматриванию неба – неслучайны. По сюжету Паламедон и Дид (отцы соответственно Амория и Клеопы) – ближайшие сподвижники Нерона. Им в соправление император дал вымышленную столицу Персии – город Альбинест. Дид более администратор, чем воин, Паламедон – наоборот. Нерон призвал Паламедона помогать в завоевательных походах, а Дид временно единолично управляет городом. По возвращении в Рим после очередного похода Паламедон получает послание от соправителя с вестями о том, что главный городской храм Венеры был разрушен бурей и что Дид его отстроил наново – и теперь приглашает Паламедона с сыном на торжество по этому поводу. Богобоязненный Паламедон, по-видимому, показан в сильном душевном волнении после получения вестей, чем и вызвана его бессонница. В языческом храме условной Персии были представлены многие из античных богов, и бессонный правитель воспринимает восстановленный Дидом храм и как свой собственный, поэтому решает рассмотреть небосвод как собрание тех самых богов, которые должны будут обрести место в «его» храме.

Forth than to the wyndow he yed to wyt how the day schuld preve;

And as he kyste up hys eye to the fyrmament,

He aspyid Latona, how sche toke her leve

Of Jovys her love, and howe Boetes gan dreve

Hys bryght plowgh of sterrys, and eke the systyrrys at ther stent,

The qwyche be namyd the sterrys sevyn,

How thei gan appere in the myddys of hevyn.

Ст. 262-268: Затем к окну он подошел ожидать появление дня. // И стоило ему возвести глаза на небосвод, // Как он увидел Латону, и как она уходила // От Юпитера, своего любимого, и как Волопас стал править // Своим ярким плугом из звёзд, и также созвездие равных <звёзд>, // Имя которому Семь Звезд, // То, как они начали появляться посреди небес.

(Ст. 262-268: Он подошел к окну, на темный небосвод // Возвел глаза свои, чтоб тайно проследить, // Как от любимого Юпитера уйдёт // Латона, а еще как Волопас начнет, // Направив звездный плуг, надел свой боронить, // А также, наконец, увидеть Семь Сестёр, // Явленье чьё среди небес ласкает взор).

Уже начальные упоминания о небесных объектах останавливают внимание своей загадочностью. Первое, что видит Паламедон на ночном небе – то, как Латона (латинское название для греческой богини Лето) уходит от Юпитера. Но в астрономических трактатах небесного тела с названием «Латона» не было (только в 1907 году это ранее не использовавшееся мифическое имя будет присвоено одному астероиду). Можно было бы предположить, что поэт перепутал «Латону» с «Люциной» (луной), но этому препятствует миф, который, очевидно, был хорошо известен Метэму: Латона родила от Юпитера Феба и Диану. Диану римляне именовали также Люциной, отождествляя с Луной. Но в таком случае на небесном месте любимого, от которого уходит Люцина, должен был бы оказаться кто угодно, только не Юпитер: инцестуальных отношений между Дианой и ее отцом ни Античность, ни Средние века не знали. Остается заключить, что здесь Метэмом была допущена странная контаминация, на грани ошибки: с точки зрения мифологии, он был точен, указав на пару Латоны и Юпитера, однако, с точки зрения астрономии, проявивший снобизм поэт-ученый описал нечто неизвестное.

Далее в той же строфе он упомянул Волопаса: “Boetes” (лат. Boötes) с античных времен обозначало и «Пахарь», и «Погонщик волов». А вслед за Волопасом – Семь Звезд, или Семь Сестер. Это мог быть входящий в созвездие Тельца астеризм Плеяды, состоящий из семи звёзд. Но вспомним и о том, что Цицерон в трактате «О природе богов» цитировал ранее переведенного им на латынь древнегреческого поэта Арата из Сол (315 г. до н.э. – 240 г. до н.э.), который упомянул звёзды Большой Медведицы: «Наши их обычно называют Семью Волами» («О природе богов», II, 41)

And as he hys chere turnyd to behold Pegasus,

The fyry goddes of the fyrmament gan to schew here face.

And qwan he hys lady aspyid, that namyd ys Venus,

Wyth devoute preyyer to beseche her of grace

On kneys doune hym sett, and for this preysyng gan race

In magnyfying the gloryus chyvalry stellygerat

In qwemyng of Venus and Mars that than were at debat.

Ст. 269-275: И как только он повернулся наблюдать за Пегасом, // Огненная богиня небосвода явила <всему миру> свое лицо, // И он тотчас стал следить за своей госпожой, имя которой Венера, // Со смиренной молитвой о ниспослании ею благодати, // Преклонив колени, и началась молитва эта // С возвеличивания вознесённого до небес славного рыцарства, // Чтобы умиротворить Венеру и Марса, между которыми в то время была распря.

(Ст. 269-275: Едва собрался он Пегаса созерцать, // Венера огненный ему явила лик, // И он, дабы снискать богини благодать, // Пред ней простерся ниц и ей хвалу воздвиг. // В молитве искренней той, чей удел велик, // Он, мысля угодить, её превозносил, // Она же с Марсом спор вела по мере сил).

В данной строфе останавливает на себе внимание огненность Венеры. В Средние века женское противопоставлялось мужскому, в том числе и как водяное огненному и мокрое сухому (см. далее стих 292, упоминание “femenyn schouris”, т.е. буквально женских «орошающих ливней», т.е. бурных слез), а Венера как богиня Любви противопоставлялась Марсу как богу Баталий. Однако никакого противоречия в том, какой оказалась представлена Венера, не возникает при учете идущей из Античности традиции, описанной А.А. Тахо-Годи в комментариях к диалогу Платона «Тимей»: «Из чистого огня Платон создает высших богов; из эфира – видимые живые существа, а именно божественный род; из воздуха и воды – полубогов…»

"O!" quod he, "Ye inmortal goddyis, alle incorporat,

The qwyche be pasyng of nature have trancendyd this mysery

Be fortunat fate, eternally deyfyid and gloryfycat,

That ye the hevyn crystallyne illumyne and puryfye

Of yowre infynyte goodenes, ye yowre wurchypperys deyfye.

Be a prerogatyfe synguler, that thei that can yow feytfuly plese

Ye yef them alle that ys to ther hartys ese.

Ст. 276-282: «О!» – сказал он, - «Вы бессмертные божества, полностью бестелесные, // Превосходство <над законами> Природы которых дало превосходство над ничтожностью <человеческого существования>. // С удачной судьбой, вечно обожествляемые и прославляемые, // Вы те, кто осветили кристаллическое небо и сделали <его> чистым. // Из-за вашей бесконечной доброты вас обожествляют поклоняющиеся вам. // По <полученному от вас> исключительному праву они могут верноподданнически умилостивить вас, // Вы даете им всё, что успокоит их души».

(Ст. 276-282: «О, вы, – воскликнул он, – благие божества! // Быть выше смерти и телесности людской – // Сия тем выпала счастливая судьба, // Небесной тверди кто и свет дал, и покой. // Богопоклонники вас славят день-деньской, // И подтвердит любой ваш преданный слуга, // Что расточаете вы, вняв мольбам, блага»).

Идея кристаллического неба стала распространяться с начала XV века. До этого века мы на космологических схемах встречаем то строение птолемеевской вселенной, которое кратко описал К.С. Льюис: «За сферой Сатурна находится Stellatum, к которому принадлежат все те звезды, которые мы до сих пор называем «неподвижными», потому что их положение относительно друг друга, в отличие от положения планет, неизменно. За Стеллатумом находится сфера, называемая Первой Подвижной, или Primum Mobile. Она, поскольку она не несет светящегося тела, не дает о себе никакого свидетельства нашим чувствам»

"O, hye Saturne!, reulyng wyth the septyr of prudens,

Alle terrenal accionnys cyrcumscryvyst indefycyentlye

Be the progeny deyfyid of thee - havyng decens

In fyre, aer, lond, and see- be ther namys them thus to applye:

As Jovys, fyry; Juno, aery; Neptunus, wattry; Pluto, erthy;

The qwyche, havyng of thise elementys septrat powere,

Thy chyldyr were iheryid; be thow and eke thei in fere.

"And eke, O Appollo!, to hos bryght chere my goddys alle

Yeve sted; and every lyvyng erthely creature,

Wyth erbe, floure, and frute, thee preyse in general,

And eke I thi servaunt, qwyl my lyfe wul endure.

In my jurny, fyry and noght wattery do thi cure

To appere, I thee beseche; and I on thee most reverend wyse

A blake bole in the yle of Delfos schal to thee sacrifyse.

Ст. 283-296: «О, высокий Сатурн, правящий со скипетром благоразумия! // Все земные деяния ты неизменно ограничиваешь // Произошедшим от тебя обожествленным потомством // В огне, воздухе, земле и воде; об этом скажут их имена: // Юпитер – огненный, Юнона – воздушная, Нептун – водный, Плутон – земной. // Единолично владея этими стихиями, // Твои чада были восхвалены. Пусть же тебя, а также их вместе <хвалят>.

И ты, о Аполлон! Перед твоим ясным ликом все мои боги // Расступаются; и каждое живое земное существо, // Включая траву, цветок и фрукт, вообще все тебя хвалят, // А также и я, твой слуга, пока моя жизнь выдержит. // На моем пути ты оберегаешь меня от огня и хлябей, // И я твоему наиболее почитаемому идолу // Принесу в жертву черного быка на Дельфийском острове».

(Ст. 283-296: «Ты выше всех, Сатурн, благоразумья бог! // Божественных своих и дщерей, и сынов // Ты с элементами связать деянья смог: // Юпитер – вождь огня, Юнона – друг ветров, // Нептун – владетель вод, Плутон – земной покров // Чьё царство сторожит. Как дщери и сыны, // Будь славен – и хвалим, как те восхвалены!».

 «И ты, о, Аполлон, светлейший из богов, // Благословляющий любое существо, // Предмет почтения для трав, цветов, плодов, // А также для меня, адепта твоего! // Защита ты моя в скитаньях, ничего // C тобой не устрашит. Пошлет моя рука // На твой алтарь Дельфийский черного быка!»).

Выше было указано, почему Сатурн оказался «высоким». Теперь же обратим внимание на то, что окружности на схемах небосвода не ограничивались неземным пространством, сама планета Земля была представлена в виде четырех последовательных слоев, связанных с элементами: земля – вода – воздух – огонь – а далее, уже в космосе, сферы семи вышеназванных планет и прочие. Метэм удачно соединил эти традиционные представления о четырех слоях с именами четырех детей Сатурна, которые вышли из головы старого бога, после того как остальные боги-дети оказались им пожраны. Именно этим богам-богоборцам, победившим отца, приносили на алтари черного быка. Метэм же, как видим, приравнял к ним Аполлона.

"And O Mars, cheveteyn of nobyl weryouris,

Wyth Venus and Lucyna, the mone, pesybyl be;

For masculyne furyus ayens femenyn schouris

Amonge goddys ys ascryvyd but to crwelté.

And now, howe gloryus and how blyssyd yt ys to se

Yowre deyifyid cherrys, O goddis and goddessys alle.

Iheryid ye myght be eternally wyth infynyte memoryalle!

"And O eke ye nobyl deyfyid sygnys! abstracte

From erthly mancionnis to the asuryd fyrmamente;

Sum fyx and sum revolvyng to and fro, in maner of the cateracte,

Betwene the poolys - bothe the qwyche namys thus represent

The poole Artyk and the poole Antartyk -- at the goddys entent

In sundry fygurys, as summe stondyng, summe syttyng,

Sum defendyng, summe lying, summe water poryng.

Ст. 297-310: «О, Марс, полководец благородных воителей! // С Венерой и Люциной, т.е. Луной, будь миролюбив, // Ибо мужскую ярость в ответ на женские рыдания // Среди богов принято описывать как жестокость! // И теперь <скажу>, как славно, какая благодать видеть // Ваши божественные лики, о, все боги и богини! // Будьте вечно восхваляемы, славьтесь бесконечной славой!

И также вы, о, благородные божественные знаки, вознесшиеся // Из земных обиталищ к лазурному небосводу! // Некоторые неподвижны, а некоторые вращаются туда-сюда, как <небесная> катаракта, // Между полюсами – их оба представляют имена // // Полюс Арктики и Полюс Антарктики, – по замыслу богов // В виде обособленных фигур, из которых кто-то стоит, кто-то сидит, // Кто-то обороняет, кто-то лежит, кто-то льет воду».

(Ст. 297-310: «И ты, свирепый Марс, воителей глава, // С луной Люциной и с Венерой будь нестрог, // Ведь гнев мужей в ответ на нежных жен слова // На небесах за грех считает всякий бог! // Блажен и славен тот, кто всех увидеть смог // Богов с богинями, вот это благодать! // Так пусть же вечно все их будут почитать!»

 «И ты, божественных круг знаков, Зодиак! // Ты из земных домов влечешь их в небосвод; // Один застыл там, а другой подвижен знак, // Он то к Антарктике, то к Арктике плывёт. // По замыслу богов, являет в свой черед // Фигуру каждый знак: кто встал, а кто сидит, // Кто защищается, льет воду иль лежит»).

Люциной называли и Юнону, и Диану; здесь, очевидно, речь идет о последней. Но почему луна Люцина была добавлена к Венере? Можно предположить, что только две эти планеты-богини представлены в числе семи планет, имеющих собственные небесные пути. Примечательно, что собрание небесных богов представлено судящим о противостоянии мужского/женского по законам земной куртуазии. Кроме внесения мотива из средневековых светских сочинений, Метэм прибегнул и к аллюзии на библейскую тему, припомнив небесную катаракту, которая вошла в английский язык с переводом Книги Бытия и обозначила «небесные шлюзы»: «В шестисотый год жизни Ноя, в семнадцатый день второго месяца, в тот день все источники великой бездны разверзлись, и шлюзы небес открылись» (Быт. 7:11); «Теперь источники бездны и шлюзы небес закрылись, и дождь перестал падать с неба» (Быт. 8:2).

"And be the hye provydens of yow, goddys colegyat,

Every sygne dysposyd ys be fatal ordynauns

That yche regnyth a tyme, hys cours kepyng and estate,

Yche, aftyr hys dysposycion, reulyng wyth fortunat chauns

Them that born be undyr ther dyverse demenauns -

As summe to prosperyté and ese, summe to travel and gret vexsacion,

Sum to be leccherus, and sum onstabyl aftyr the sygnys dysposycion."

"Qwerefore, O Alna! wombe of the Sagyttary of sterrys lucent,

Myself I deprehend that in thine exorte

I born was. O blyssyd sygne, fortunat appere to myne entent!

And I thi gloryus fygure of pure gold, to thine apport,

Amonge my goddys schal fyx, and ever to thee resorte

Wyth sacryfyse; and alle sygnys of the fyrmamente, becaus of thee,

Wythin my tempyl in ther lykenes made schal be."

And Palamedon thus hys preyur than dyd conclude…

Ст. 311-325: «И по вашему высшему промыслу, коллегия богов, // Каждому знаку назначено судьбы веленье: // В какое время знаку править, по какому пути следовать и в каком доме <находиться>, // Каждый после своего назначенья правит, предоставляя счастливый шанс // Для тех, кто родился <в период> его особого правления, // Кому-то – процветание и покой, кому-то – скитания и великие страдания, // Кому-то – предаваться страстям, а кому-то – слабеть согласно предписанному знаком».

«А потому, о, Альна, живот светлозвездного Стрельца, // Я осознаю, что на твоем восходе // Я был рожден. О, благословенный знак, яви удачу моим начинаниям! // И я поднесу тебе в дар славную фигуру из чистого золота, // Установлю её среди моих богов, И буду возвращаться к тебе // С подношениями; и из-за тебя все знаки небесного свода // Будут установлены в моём храме в своём земном обличье».

И Паламедон так завершил свою молитву…

(Ст. 311-325: «И, по велению коллегии богов, // Всем знакам дюжины предопределены // Свой путь, свой трон, свой срок для царственных трудов // Творить судьбу тем, кто под ними рождены: // Одним достаток и в покое жизнь даны, // Другим скитания, да в бедствиях скорбеть; // Одним – в страстях погрязнуть, прочим – ослабеть».

«Ты, Альна, о, Стрельца сияющий живот, // На чьем восходе я однажды был рождён! // Удачу мне твой знак в задуманном несёт! // Из злата идол твой велю отлить, и он // В любимых ряд божеств мной будет помещён. // Своим подобием чтоб мой украсить храм, // Всяк небосвода знак представлен будет там».

И сим Паламедон молитву заключил…)

Идея «звезд, вершащих людские судьбы» реализовалась в Средние века в натальной астрологии. При этом сама астрология, разумеется, опознавалась как один из практических видов астрономии. На это прямо указывал имевший широкое распространение среднеанглийский перевод восходящей к арабским источникам раннесредневековой компиляции “Secreta Secretorum” («Тайной книги тайн»)

Персонаж Метэма в финале монолога обращается к «своей» звезде Альне. Как и в случае с Латоной, мы встречаем некоторое противоречие. С одной стороны, указано созвездие Стрельца, а в нем действительно есть звезда, которая могла бы быть Альной, – Al Nasl (араб.), звезда, находящаяся на конце стрелы, нацеленной Стрельцом на Скорпиона. Арабское имя означает «наконечник стрелы», и непонятно, почему Метэм поместил ее в живот Стрельца. С другой стороны, такого или подобного названия в иных среднеанглийских текстах не было зафиксировано. Но было единожды зафиксировано другое – Al Nath (араб.), причем в форме “Alnath” у Чосера, важного для Метэма и его покровителей. В «Рассказе Франклина» читаем: “And by his eighte speere in his wirkyng He knew ful wel how fer Alnath was shoue Fro the heed of thilke fixe Aries aboue, That in the nynthe speere considered is” (lines 1280-1283)

Все звёзды в натальной астрологии помогали рождённым на их восходе, но как раз Альнат славилась как звезда исключительной удачи, а потому в контексте приведенной выше строфы обращение Паламедона именно к ней обретает особый смысл. Да только звезда эта не в созвездии Стрельца: сегодня она на границе двух других созвездий, поэтому одновременно числится и Бетой Тельца, и Гаммой Возничего. А главное – в том, что этим именем в Средние века вообще называли одну из звезд Овна. Приходится констатировать, что и тут Метэм допустил сознательную или невольную контаминацию.

Теперь можно подвести итог рассмотрению того, как Джон Метэм использует в «Амории и Клеопе» космологические сведения. Прежде всего, отметим, что при декларируемом снобизме рассказчика авторская проекция астрономических сведений в текст романа его не усложняет: сами сведения в силу многовековой традиционности, связи с Античностью, достаточно просты – и связаны скорее с мифологической составляющей учения о строении вселенной, чем с математической. Самое сложное из того, что было известно автору, как показывает рассмотренный фрагмент романа с эпизодом бессонницы, – трактат Сакробоско с его изложением предельно облегченной геометрии движения небесных тел. Отметим также и то, что Метэм пытается дополнить мифологическую составляющую космологического учения, его отступления от привычных представлений о богах-планетах и о персонажах-созвездиях весьма интересны. А главное – в том, что его опус – это всё-таки не научный труд, а художественный текст, притом в виде рыцарского романа, и такая полижанровая форма, при которой стандартный фабульный каркас упаковывался в оболочку разнообразных научных сведений, стала ярким примером новаторского письма в недооцененном «бесплодном» столетии.